Ольга. Запретный дневник : дневники, письма, проза, избранные стихотворения и поэмы Ольги Берггольц / [вступ. ст., сост., коммент. Наталия Соколовская ; сост., коммент. А. Рубашкин ; коммент. Н. Прозорова]. - Санкт-Петербург : Азбука-классика, 2010. - 539, [1] с., [32] л. ил., портр., факс. ; 22 см. - 5000 экз.. - ISBN 978-5-9985-1146-2 : 353.00 р.
17.09.91  
ББК 83.3(2Рос)6-8Берггольц О.Ф.
Рубрики:

   Ленинград -- Оборона -- 1941 - 1944 -- Воспоминания, записки
Аннотация: В юбилейный сборник «Ольга. Запретный дневник», посвященный 100-летию легендарного поэта Ольги Берггольц, вошли впервые собранные вместе тюремные и блокадные дневники, отрывки из недописанной второй части книги «Дневные звезды», ранее не печатавшиеся письма к отцу, высланному властями из Ленинграда во время блокады, редкие фотографии и документы из архивов Москвы и Петербурга.
В сборник вошли материалы следственного дела Берггольц 1938-1939 годов из архивов ФСБ. Эти материалы считались утерянными и стали доступны только осенью 2009 года.
В сборник включены также избранные стихотворения и поэмы Берггольц, а также корректура знаменитой книги «Узел» с цензурной правкой, фотографии личных вещей Берггольц, хранящиеся в семье наследников. В книге рассказана удивительная история «пробитого дневника», в котором оказались пронзительной силы записи о колхозном ГУЛАГе.
Истинно народным поэтом Берггольц стала в годы блокады, разделив с ленинградцами все ужасы «смертного времени», вселяя в них надежду своими стихами. Берггольц работала в Ленинградском радиокомитете. Этому времени посвящены ее знаменитые поэмы «Февральский дневник» и «Твой путь».
Из сборника:
«24/IX-41
… .Кроме того, надо написать для Европы об обороне Ленинграда… о которой они знают в сотни раз больше, чем мы, живущие в нем... Мне не дали даже никакого материала, что я буду писать? Их на декламации не надуешь. Я хотела бы написать от сердца, от себя, — даже пусть подписное бы шло. (Тревога, идти в убежище или нет? Подожду, пока не будут палить... О-о!.) Хотелось бы объясниться с нею, сказать: «Ну, что ж ты, спаси нас, помоги нам, мы почти на краю гибели»... Но ушла в убежище.
Ночью, 3 часа.
Вот когда умирала Ирочка, я тоже все время писала и писала дневник. Видимо, это помогает не думать о главном.
День прошел сегодня бесплодно, но так как времени нет, то все равно. Зашла к Ахматовой, она живет у дворника (убитого артснарядом на ул. Желябова) в подвале, в темном-темном уголке прихожей, вонючем таком, совершенно достоевщицком, на досках, находящих друг на друга, — мат-расишко, на краю — закутанная в платки, с ввалившимися глазами — Анна Ахматова, муза Плача, гордость русской поэзии — неповторимый, большой сияющий Поэт. Она почти голодает, больная, испуганная. А товарищ Шумилов сидит в Смольном в бронированном удобном бомбоубежище и занимается тем, что даже сейчас, в трагический такой момент, не дает людям вымолвить живого, нужного, как хлеб, слова...
А я должна писать для Европы о том, как героически обороняется Ленинград, мировой центр культуры. Я не могу этого очерка писать, у меня физически опускаются руки.
Она сидит в кромешной тьме, даже читать не может, сидит, как в камере смертников. Плакала о Тане Гуревич (Таню все сегодня вспоминают и жалеют) и так хорошо сказала: «Я ненавижу, я ненавижу Гитлера, я ненавижу Сталина, я ненавижу тех, кто кидает бомбы на Ленинград и на Берлин, всех, кто ведет эту войну, позорную, страшную...» О, верно, верно! Единственно правильная агитация была бы — «Братайтесь! Долой Гитлера, Сталина, Черчилля, долой правительства, мы не будем больше воевать, не надо ни Германии, ни России, трудящиеся расселятся, устроятся, не надо ни родин, ни правительств — сами, сами будем жить»... А говорят, что бомбу на Таню сбросила 16-летняя летчица. О, ужас! (Самолет будто потом сбили и нашли ее там, — м. б., конечно, фольклор.) О, ужас! О, какие мы люди несчастные, куда мы
Все эти учения — бред, они несут только кровь, кровь и кровь.
О, мир теперь не вылезет из этой кровавой каши долго, долго, долго, — уж теперь-то я это вижу... Кончится одно — начнется другое. И все будет кровь.
Надо выжить и написать обо всем этом книгу... (Только что припадок у Кольки — зажимала ему рот, чтоб не напугал ребят за стенкой, дрался страшно.)
Зачем мы с ним живем, Господи, зачем мы живем, разве мы мало еще настрадались, ничего же лучшего уже не будет, зачем мы живем?
Очень устала душевно за сегодня. Еще эти разговоры с Олесовым (он чудом спасся, убегая из Таллинна, на их пароходишко было 38 воздушных налетов с бомбежкой) — он бормотал о самоубийстве, его приятель, бормотавший о том, что «мы 20 лет ошибались и теперь расплачиваемся», несчастное лицо А. А. Смирнова, сказавшего просто: «Да, я очень страдаю»...
Чем же я могу помочь им всем? Если б мне еще дали возможность говорить то, что я хочу сказать (опять припадки у Кольки), в том же нашем плане, — еще туда-сюда... А мне не дадут даже прочесть письмо маме так, как оно есть, — уж я знаю.
Нет, нет... Надо что-то придумать. Надо перестать писать
(лгать, потому что все, что за войну,-----ложь)... Надо пойти
в госпиталь. Помочь солдату помочиться гораздо полезнее, чем писать ростопчинские афишки. Они, наверное, все же возьмут город. Баррикады на улицах — вздор. Они нужны, чтоб прикрыть отступление Армии. Сталину не жаль нас, не жаль людей. Вожди вообще никогда не думают о людях...
Для Европы буду писать завтра с утра. Выну из души что-либо близкое к правде…»

Доп.точки доступа: Соколовская, Наталия Евгеньевна (1956 - ) \сост., предисл., коммент.\; Рубашкин, Александр Ильич (1930 - 2020) \сост., коммент.\; Прозорова, Наталья Аркадьевна (кандидат филологических наук) \коммент.\
Экз-ры: КХ - 0619317